Сегодня нам выдали нашу одежду, которая обычно хранится у сестры-хозяйки под ключом. Я сижу на подоконнике и рассеянно разглаживаю юбку на коленях. Синее платье - то самое, в котором меня доставили сюда, в дом скорби. Выискиваю бурые пятна на гладкой ткани, вглядываюсь, и не нахожу, не нахожу! Я точно помню, весь подол был забрызган кровью...его кровью.
В груди вскипает ярость - как они посмели стереть то единственное, что осталось от моего любимого? Материя источает тошнотворный аромат дешевого мыла, даже цвет местами поблек, краски выцвели. Несомненно - платье долго вымачивали в тошнотворно пахучем порошке, пока на нем не осталось и следа крови. Как они могли?! Гадкие, отвратительные люди! Гадкие! До боли скребу по подоконнику ногтями, оставляя царапины. Знаю, боль ненадолго облегчит невыносимый жар гнева.
Санитары подозрительно косятся в мою сторону из коридора. Глубокий вдох - надо успокоится, иначе они отберут мое платье. Бросят в изолятор и не выпустят до завтра. А в изоляторе сейчас холодно, и сквозняки проникают всюду, воют сквозь щели в незаконопаченных окнах. Никто не вспомнит про меня, ведь сегодня праздник.
Сегодня Новый Год. Он пришел в нашу лечебницу вместе с тяжелыми хлопьями снега, устлавшими внутренний двор. Вместе с пронизывающим ветром, раненым волком воющим по ночам в нечищенных трубах. А одна из пациенток, лунатичка Эмма, встретила его в больничном морге. Она так просила открыть ей чердак, выпустить из палаты, так плакала. Она хотела увидеть луну через чердачное окошко, луну на бескрайнем темном небосклоне. Больше ей ничего не нужно было, так она говорила.
А вот мистер Хембридж, доктор, говорил, что она безнадежна. И что если Эмма и дальше будет отказываться от еды, и выливать лекарства в щели на полу, то умрет. Так продолжалось второй месяц.
"Это вы все здесь безнадежны!" хотелось крикнуть мне ему в лицо. Но вместо этого я выбила камнем замок от люка, ведущего на чердак, и пустила ее к мечте. Никто не заметил, как я подобрала булыжник во время прошлой прогулки во дворе, так же как и моего недолгого отсутсвия сегодня. Кажеться, все предпочитали вовсе меня не замечать, и теперь это сыграло мне на руку.
Эмма была счастлива, когда мы пробрались на чердак. Она веселилась, напевала и кружилась под какую-то только ей слышную мелодию. Такая легкая, воздушная, босые ноги едва касались дощатого пола, совсем не похожая на ту обычную Эмму, что одервенело смотрела в стену, свернувшись калачиком на больничной койке. Никогда ни у кого я еще не видела столь беспричинной открытой радости. Устав от своего безудержного танца, она прилипла к круглому чердачному окну, чуть не уткнувшись в пыльную раму носом. Шептала быстро шевеля губами мне слова благодарности - искренне, наконец-то искренне, а я только глупо улыбалась в ответ, переступая с ноги на ногу и потирая замерзшие пальцы.
Я отвыкла от того, что мне говорят "спасибо". Да пожалуй, никогда этого и не знала.
Вскоре я замерзла и сказала, что ухожу вниз, спать. Эмма захотела остаться. Мне было все равно, я набросила ей на плечи свой платок и спустилась с чердака. В ту ночь я быстро уснула, и кажется, даже улыбалась во сне.
Утром ее нашли лежащей в снегу перед окнами в одной ночной рубашке. Я могла видеть, так как мои окна выходили во двор. Если бы не широко распахнутые глаза, можно было подумать что Эмма спит на пушитое перине снега. В тот день никого не выпустили гулять, а ее тело накрыли простыней и унесли прочь.
Я хотела подняться на чердак за платком, но его закрыли, и новый замок был гораздо больше предыдущего. Жаль - без платка я мерзла по ночам под тонким одеялом.
Сегодня на дерево, что росло неподалеку от темневшего в отдалении леса, уселся большой гриф. Что он хотел здесь найти. Или смерть почуял ? А может, предсказывал новую. Уж не мне ли. Внезапно я стряхнула сонное оцепенение, ощутила, как мне тесно в серых стенах больницы. Почему я не могу улететь, как этот гриф? Что держит меня в юдоли скорби?
И тогда я посмотрела на черную величавую птицу и в последний раз и пошла в свою палату. В сумерках я покидала лечебницу через окно прачечной. Санитары спали, окутанные винными парами. Доктора к этому часу давно покинули больницу ради своих теплых уютными домов с любящими семьями или кабаков с горячими безразличными женщинами на одну ночь.
Ворота надрывно скрипели, но не поддавались моим рукам. Тогда я побрела вдоль ограды, порой оглядываясь на темные дорожки больничного парка, и на два единственных освещенных окна во всем здании.
Никто не шел следом. Ничто не держало меня здесь. Я протиснулась сквозь ограду в том месте, где стальные прутья были выгнуты. И сразу оказалась у того темного дерева. Гриф словно ждал меня, и увидев пред собой, склонил гордую голову. Я ответила уважительным поклоном и, оглянувшись в последний раз на проклятое место, где провела последние три года, пошла навстречу темноте.
Ветви тянулись навстречу, приглашая за кромку леса. Тихо поскрипывал под ногами снег. Луна, убившая Эмму, ярко светила единственным глазом, бросая косые дорожки света на припорошенную тропу. И черный гриф хриплым криком приветствовал меня в своем царстве.
Начинался новый 1872 год.